Самоцветы русской короны. Часть 1.Сюжет 4. «Гостья из будущего. Рыжая бестия, мать Грозного царя». Елена Васильевна Глинская.

                Больше всего из этого текста меня потрясло то, как тщательно Князь оберегал свою Княгиню от дурного известия до последнего. Сначала он настоял, чтобы наследника к нему привели без матери. А когда стало понятно, что пора прощаться с Еленой, он медлил. Собравшиеся у постели люди стали плакать, но Князь приказал им немедленно прекратить, или хотя бы делать это беззвучно, дабы Княгиня не услышала через череду комнат и коридоров. Нет, Княгиня понимала, что всё плохо, но когда ее привели к Князю прощаться, увидела, насколько. Но Князь твердым голосом приказал ей перестать плакать и внимательно слушать: «Я благословил сына своего Ивана государством — великим княжением, и тебе написал в своей духовной грамоте так, как писалось в прежних духовных грамотах отцов наших и прародителей, по достоянию, как и прежним великим княгиням» [там же]. Великая Княгиня не хотела оставлять Князя, но Князь, поцеловав ее в последний раз, приказал ей удалиться. Выходя от мужа, Княгиня обмякла, ноги отказали ей, и в ее комнату ее отнесли. Несколько часов она была без сознания, а в себя пришла уже властительницей Московии, 4 декабря 1533-го года. Очнулась она  регентшей при Великом Князе Иване, которому в ту пору исполнилось три года. А фраза «как и прежним великим княгиням» означала, что это до пятнадцати полных Ивановых лет. Примечательно, что в «Сказании» перечисляются все те лица, что несли обморочную Княгиню на руках и сопровождали ее до ее опочивальни.  Василий Васильевич Шуйский, Михаил Семенович Воронцов, князь Михаил Львович Глинский, князь Иван Федорович Овчина. А из боярынь упомянуты Агриппина и Анна Якшич, мать Елены.

                Говорят, что первым, кого она увидела очнувшись, был Иван Телепнев-Оболенский Овчина, не отходивший от нее все время ее обморока. Впрочем, пусть говорят. Главное для нас в интерпретации произошедшего – то, что при сохранившемся тексте «Сказания», текст Духовной грамоты Василия до нас не дошел. И вот тут я абсолютно уверен, что это не случайно, вопрос только, кто из участвовавших в дальнейших событиях был инициатором его изъятия, какая из сторон. А сторон было несколько, и разобраться в этом можно либо по анализу описания тех переговоров, что есть в «Сказании», либо косвенно, по анализу происходивших позже событий. Но разбираться надо. Итак.

                Есть наследник, Иван Грозный. Ему три года, и самостоятельно он сможет править лет эдак через 12, но в момент кончины Василия III он провозглашается великим князем, и все, посетившие Князя с момента его болезни и до его кончины, приносят присягу – крестное целование – служить младенцу и почитать его Государем.  Его жизнь, здоровье и обеспечение его будущего восшествия на престол доверено его матери, Елене Глинской, становящейся, фактически, регентшей при малолетнем великом князе. Заботу о младенце умирающий Василий доверяет «мамке» - Агриппине (Аграфене) Челядниной:   «Чтобы ты, Аграфена, от сына моего Ивана ни на пядь не отходила!». Брат Агриппины, Иван Телепнев-Овчина, берет на себя заботу о женщинах, сестре и Княгине, которым поручена забота о властном младенце.

                Поскольку Елене Глинской доверено будущее великого князя, ей и предстоит формулировать решения, принимаемые его именем, - великокняжеские указы. Указы эти должны быть согласованы с Боярской Думой, Княгиня должна вносить их в думу на обсуждение. Но, поскольку Княгиня Елена молода и не очень-то искушена в делах государственного управления, забота о формулировании таких решений возлагается на трех самых влиятельных и мудрых сподвижников Василия. Таковыми, судя по всему, становятся Михаил Юрьевич Захарьин-Юрьев, Иван Юрьевич Шигона-Поджогин и Михаил Львович Глинский. Собственно, они и оказываются в этой конструкции соправителями Елены; необходимость для нее согласовывать с этими тремя людьми решения перед внесением их на утверждение думы означает фактически то, что все трое получают статус регентов при малолетнем Иване. Но и Дума неоднородна: там двадцать бояр, среди которых, естественно, имеются лидеры – братья Шуйские, Тучков, Воронцов, конечно, упомянутые в «тройке» Захарьин и Глинский, и дядя новоявленного Государя Андрей Старицкий. Эти семеро образуют неформальный президиум («политбюро») Думы, дающее историкам право называть это объединение «опекунским советом». Собственно, это еще одно «впервые»: этот президиум, или «седьмочисленная боярская комиссия» и рождает термин «семибоярщина». Семибоярщина более известна по позднему периоду – Смуте, - но впервые как термин это появляется здесь. И если первые трое призваны блюсти интересы младенца, то остальные «семибояре» преследуют интересы свои; теперь бы их определили, как лоббистские. Отдельно надо обозначить два персонажа: Юрий Иванович Дмитровский и Андрей Иванович Старицкий. Это два младших брата умершего Василия. Каждый из них – ближайший наследник Василия после его сына; кому, как не им претендовать на престол, а хоть и до совершеннолетия Ивана? Кроме того, всего пару поколений назад мы видели установление на Руси прямой линии наследования от отца к сыну; до того было от брата  к брату по старшинству. Стало быть, если вернуть «старые порядки», то можно претендовать на трон и им самим. Кстати, Василию при смерти пришлось особо подчеркнуть место и статус Михаила Глинского: собрав бояр у своего ложа, он произнесет:

                        «Постойте, братья, крепко, чтоб мой сын учинился на государстве государем, чтоб была в земле правда, и в вас розни никакой бы не было; приказываю вам Михайлу Львовича Глинского, человек он к нам приезжий; но вы не говорите, что он приезжий, держите его за здешнего уроженца, потому что он мне прямой слуга; будьте все сообща, дело земское и сына моего дело берегите и делайте заодно; а ты бы, князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана, и за жену мою, и за сына моего князя Юрья кровь свою пролил и тело свое на раздробление дал»[10].

                Здесь надо сказать несколько слов о Телепневых. Внимательный читатель, не увидев в перечисленном списке Ивана Васильевича Телепнева-Немого, должен был бы задуматься. Нет, тут нет никаких козней и интриг: последним ярким действием Немого на государевой службе был казанский поход 1530 года, когда войско под руководством Ивана разгромило казанцев.  Судя по всему, после этого князь Немой отошел от дел и спокойно доживал свой век в тиши, вдали от интриг и козней двора; Иван Васильевич Немой умер всего спустя полгода после смерти Великого Князя Василия, в мае 1534 года, своей смертью, скорее всего, от старости. А вот его двоюродный брат, достаточно молодой, красивый, бравый и не менее удачливый в боях во главе великокняжеских войск Иван Фёдорович Телепнев-Овчина взлетел на самый верх государства при новой хозяйке трона.

                Если отбросить все сплетни относительно тайной связи Елены и Овчины еще при живом Князе, то и в этом случае идею приближения Овчины к вершине власти историки склонны приписывать чувствам самой Княгини. Давайте оставим сейчас домыслы об их чувствах; они известны только им самим. Но то, что Овчина питал к Княгине большее, чем просто симпатии – факт. А вот была ли Княгиня влюблена в него? При всей сложности обстановки вокруг новоявленной регентши, безусловным фактом остается всеобщая нелюбовь и презрение к Княгине бояр. И исключением, если не брать во внимание ее мать и привязанную к ней и ребенку Агриппину, не влияющих никак на государственные решения,  тут являются только две фигуры – дядя Глинский и Овчина. И если Глинский, хоть и благодарный за своё освобождение, но все же родственник, причем старший, умудренный опытом и убеленный сединою, а значит, склонный к воспитанию «подрастающего поколения» и наставляющий оное на путь истинный, то Овчина – влюбленный молодой воевода, готовый по мановению руки (пальца, взгляда) за свою возлюбленную положить не только свою жизнь, но и массу других жизней. Собственно, как это происходит, прекрасно описал Дюма в «Трёх мушкетерах», только Овчина не мог читать по-французски. А вот Глинская могла, тем более, что это она -  «Гостья из будущего». Я более чем уверен, что Княгиня приблизила Овчину к себе не по зову сердца, а по вполне прагматическим соображениям, сделав его своим ангелом-хранителем на всё, отведенное ей на троне, время. Разве может быть кто более преданным и способным на любые, пусть и безрассудные действия, чем по уши влюбленный воин-мужчина? Достаточно назвать имя противника, и он тут же будет повержен: «Имя, сестрра, имя!» (с). Прагматичность же Елены Глинской подтверждают все ее дальнейшие действия на троне. Впрочем, Овчина мог повлиять на Княгиню в одном, но принципиальном моменте: действия должны быть быстрыми и решительными, дабы сразу выбить из подчиненных идею о том, что на смену твердому и сильному Государю пришла слабая женщина, и что из этой смены, по словам Соловьева, каждый мог бы извлечь выгоду для своих «тщеславных замыслов». Как бы ни так.

                Елена начинает действовать, причем столь стремительно, что впору удивиться не то что боярам, но и ее главному союзнику Овчине. Не проходит недели со смерти мужа, как удар обрушивается на первого конкурента – главного претендента на трон князя Юрия Ивановича, старшего из двух братьев Василия. Причем удар не просто молниеносный,  но и очень эффектный. Ей поступает донос на Юрия, что тот задумал то ли бежать в Литву, то ли подбить рязанского князя и заключить союз с Крымом. Донос поступает от Андрея Шуйского – просто как сообщение о потенциальной неблагонадежности самого старшего в роду из дееспособных князей. Летописи приводят описание этого доноса: дескать, Юрий решился на измену. Княгиня задает сакраментальный вопрос: как же так, он же крест целовал в верности малолетнему Ивану? На что следует объяснение: крест-то целовал, но не считает клятву действительной, поскольку дана была она по принуждению.

                Вот это тоже очень знаменательный момент. Помните, Василий Тёмный во втором сюжете освобожден от крестного целования, чему мы, вслед за современниками, удивлялись: как же так? А вот так. Но прецедент создан: раз можно было один преступить даже такую сильную клятву, значит, ее можно преступать и в дальнейшем, только надо найти достойное оправдание. И оно находится: по принуждению. С того самого первого раза крестное целование перестаёт быть безусловной клятвой. Я думаю, дорогой читатель, вы можете сами привести примеры, как это работает в принципе. Достаточно в самой демократичной стране подправить результаты выборов при помощи коробки из-под ксерокса, и самый демократичный президент становится основателем глобальной, вошедшей в систему, фальсификации выборов. Так и тогда: через сотню лет после первого клятвоотступления возможность отступить от клятвы становится общепринятой. Нельзя создавать прецедентов в истории, помните об этом всегда, ее творцы.