Самоцветы русской короны. Ч 2, сюжет 7. "Наяснейшая Марина Юрьевна всеа Руси". Марина Мнишек. Сцена 1-я, "Взлет и падение"

                Обстоятельства знакомства Лжедмитрия и Марины Мнишек также покрыты слоем наносных слухов и домыслов. Говорят, что находясь  в имении Вишневецких, Лжедмитрий увидел мельком Марину и влюбился в нее без памяти, начав добиваться встречи. Этим и воспользовался Мнишек, повесив перед влюбленным юношей «морковку» предстоящих свиданий при выполнении последним ряда условий. Однако логика развития событий несколько иная, и, скорее, встреча Лжедмитрия и Марины состоялась позже, в имении Мнишков в Самборе, хотя и вряд ли по Пушкину, «в центре зала» у Самборского фонтана. Открывшегося Адаму Вишневецкому Самозванца, по указу его господина, одевают в знатные одежды, выделяют ему слуг и колесницу и возят по округе. Адам на полном серьезе называет его царевичем, но окружение воспринимает это скорее как шутовство и очередное лицедейство падкого на розыгрыши «бражника» Адама. Но действие имеет вполне прогнозируемый результат: о Лжедмитрии начинают говорить, а слухи, как известно, распространяются по свету примерно со скоростью звука в воздухе, независимо от того, московский это загазованный воздух или вольный воздух литовско-польского пограничья. Получив распространение слухов, пока еще нейтральных и не занявших равновесного положения в диалектической паре «верить - не верить», Адам перевозит Самозванца из своего имения Брагина в имение брата Константина – Вишневец, где Самозванец получает апартаменты, в которых, по свидетельству очевидцев, он «летует и зимует». Собственно, в этом месте о нем и должны были бы достоверно узнать Мнишки, - жена Константина Вишневецкого Урсула, ее сестра Марина и их отец Ежи, а слухи о появлении в Вишневце «царевича» поползли выше и достигли самых верхов. Чтобы не скрывать пребывание у себя в имении столь одиозной фигуры, Адам Вишневецкий пишет письмо великому канцлеру  Яну Замойскому, а в оправдание того, что сообщил новость не сразу, приводит желание сначала убедиться, говорит ли «царевич» правду. В ответ Ян Замойский советует направить московита (ни в том, ни в другом письме адресанты не называют Самозванца ни царевичем, ни Дмитрием Ивановичем) либо к нему, либо напрямую к королю для разбирательств на самом верху. Достоверно известно, что о появлении Самозванца в его владениях польский король Сигизмунд III узнал не позднее 1 ноября 1603 года, когда он известил о слухе папского нунция Клавдия Рангони и потребовал доставить «царевича» к себе. Лжедмитрию оставалось теперь лишь ждать приглашения на королевскую аудиенцию, для чего он и перемещается в самборский замок Мнишков, очевидно, по настоятельному желанию его владельца: и Самбор ближе к Кракову, чем Вишневец, и Мнишек ближе к Сигизмунду, чем Адам или Константин Вишневецкие.

                Пребывание названного Дмитрия в Самборе продолжается несколько месяцев, во время которых, судя по всему, происходит интенсивный обмен мнениями и выработка позиции, причем сразу на двух уровнях – самом верхнем, включающем «властный треугольник», - короля Сигизмунда, великого канцлера Яна Замойского и папского легата Клавдия Рангони, и нижнем, включающем в себя воеводу Ежи Мнишека, его дочь Марину и собственно Самозванца. Да еще и согласование позиций между этими уровнями силами Ежи Мнишека. Но чтобы понять суть этого обмена, попробуем разобраться в том, кто и чего хочет получить от этой ситуации.

                «Верхняя тройка». Самая простая и чёткая позиция в ней – у канцлера Яна Замойского. Как человек прагматичный и педантичный, канцлер категорически против какого бы то ни было участия Польши в судьбе названного Дмитрия, а тем более в его поддержке. Отношения с Московией сложны, и любое польское участие в московитских делах для этих отношений будет пагубным. К самой же фигуре Самозванца канцлер относится, как к очевидной мистификации и обману. Позже на Сейме он скажет совершенно открыто и иронично о Дмитрии: «Он говорит, что вместо него задушили кого-то другого, помилуй Бог! Это комедия Плавта или Теренция, что ли?» [7].

                <Вообще говоря, Ян Замойский – одна из самых значимых фигур в польской истории, но пик его могущества пришелся на времена Стефана Батория. В нашей истории он выступает уже пожилым и несколько отошедшим от дел, но всё же весьма уважаемым паном, сохраняющим и влияние, и позицию коронного канцлера. События реального движения, как Лжедмитрия, так и последующего ввода польских войск в Московию, произойдут уже после его смерти>. 

                Позиция короля Сигизмунда III несколько иная. Московия в его политическом раскладе, конечно, присутствует, но лишь на вторых ролях, поскольку сейчас его занимают две гораздо более важные политические проблемы. Во-первых, Швеция. Сын шведского короля Юхана III и полячки Екатерины Ягеллонки, Сигизмунд, будучи шведским принцем, был избран польским Сеймом (не без помощи и при прямом участии могущественного тогда канцлера Замойского) на польский престол и уехал из Швеции править Польшей. А когда в 1592 году умирает его отец, то, вдобавок к польскому трону, Сигизмунд получает по наследству и трон шведский. Так в истории случается еще одна, личная уния – Речи Посполитой и Швеции. Эта уния не основана ни на чем ином, кроме личности монарха, ставшего, в силу династических катаклизмов, главой сразу двух очень разных государств. Разница колоссальна: этнически Польшу со Швецией не связывает и даже не пересекает вообще ничто; вера в этих государствах разная – преобладающее католичество в Польше и протестантство в Швеции. И территории разделены: между Польшей и Швецией простираются либо под 1000 верст Ливонии, либо, если кружным путем, еще больше Московии. Ливонская проблема для Сигизмунда – вторая. Став шведским королем, Сигизмунд перепоручил правление Швецией своему дяде, Карлу (будущему Карлу IX), которого шведы, после некоторого раздумья и наблюдения за действиями родственников, расходившимися во всем, включая и отношение к религии, возвели на трон на своём сейме, от души послав Сигизмунда в (родственную ему по матери) Польшу насовсем. Но Сигизмунд не оставил мысль вернуть себе шведскую корону, и одним из шансов это сделать видел лояльную Польше, а лучше – зависимую от Польши, Московию. Поставить на царство в Москве зависимого, а в идеале – марионеточного правителя было бы хорошим подспорьем в возврате шведской короны. То же касается и Ливонии (в терминологии поляков Ливония называлась Инфлянтами). Эта территория, лакомая и для шведов, и для поляков, и для московитов, фактически – раздробленная и ослабленная, но обладающая такими важными портами, как Рига и Ревель, в ситуации лояльной Московии и подчиненной унией Швеции, автоматом перешла бы под контроль Польши. Но на прямую поддержку Самозванца Сигизмунд решиться не мог: мир с Московией подписан, а нарушать международные соглашения в те времена, в отличие от нынешних, не было допустимым; по крайней мере, нарушать впрямую монархами приличных государств. Поэтому Сигизмунду надо было поддержать Самозванца, чтобы тот победил, но при этом поддержать так, чтобы никто не заподозрил бы, что своей победой тот будет обязан польской короне. Вот для этого королю и нужны были и Вишневецкие, и, особенно, Мнишки.

                Третий игрок польских дел – католический нунций Клавдий Рангони и стоящий за ним папский престол. Когда одно из самых больших и мощных восточноевропейских государств – Речь Посполитая – исповедует, в массе своей, католичество, а его монарх – воинствующий католик, обративший свой взор (пока что не меч) против «отколовшихся» протестантов Швеции и «упертых ортодоксов» Московии, грех не воспользоваться ситуацией для укрепления своего влияния на эти территории. Но, опять же, не впрямую: как бы ни был воинственно настроен король, Папа прекрасно понимает, что королевская власть в Речи Посполитой держится исключительно на компромиссах и веротерпимости ее частей, в том числе и густонаселенных православными подданными. Позиция папского престола тут схожа с королевской, но по другим причинам: да, поддержать надо, но так, чтобы не спровоцировать католико-православный конфликт. То есть, не ставить условием поддержки Самозванца переход Московии в латинскую веру, нет, конечно – сделать это невозможно: даже в польско-литовской унии этого у папского престола не вышло. Но вот потребовать, в обмен на поддержку, от Самозванца равных прав в будущей Московии для католиков с православными – отчего же нет? Ровно так, как в Речи Посполитой. Опять же, в случае успеха и при выполнении этого, никто не заподозрит папский престол в несвойственной ему по уставу политической деятельности: ничто же не мешает Самозванцу самому принять законы и нормы веротерпимости на подконтрольной ему территории безо всякого влияния Папы извне? Тут представляется особенно интересным, что ни в настроениях короля, ни в рассуждениях папского нунция, реальное происхождение «царевича» не играет никакой роли: он мог быть кем угодно, лишь бы его претензии на московский трон были бы хоть немного реальными, в смысле, исполнимыми. О том, кем был Лжедмитрий на самом деле, мы поговорим ниже, но и нам, как и королю, как и нунцию, это не сильно важно. Хотя нам безусловно важно то, что для обеих сторон «верхнего треугольника» существенно необходим Мнишек, как проводник идеи и того, и другого. Как необходим он и для нейтрализации жесткой позиции канцлера в Сейме.