Кавказское кольцо. В трех с половиной частях, с прологом и эпилогом.

"По эту сторону" - "Если сердце умирает".  Беслан и Грозный.

Сердце, разум и сознанье цепью связаны одною.
Если сердце умирает, остальных берет с собою.

Шота Руставели. «Витязь в тигровой шкуре». В переводе Н. Заболоцкого

            Вот у рыночка я и торможу. Ко мне радостно спешит женщина, почувствовав во мне покупателя. И мой вопрос ее останавливает, как удар.

            – Подскажите, как проехать к школе.

            – К той самой? – Она задумывается. – Первая школа тут совсем рядом. Сейчас. Аслан! – зовет она парня. – Расскажи, как ехать к школе.

            – К какой? – вдруг спрашивает парень, смотрит на машину и сам себе отвечает – К той самой?

Она здесь и вправду недалеко. Первый светофор направо. Дорога попетляет по городу и выйдет к переезду. Уже за знаками, у шлагбаумов, будет вправо грунтовая дорожка. Туда…

            Все так и есть. Вдоль железнодорожных путей буквально метров пятьсот. Как близко тут пути и станция! Настолько, что нет сомнений в том, что все перемены дети должны проводить у железной дороги. Были. Как сложно учителям оградить школьников от такой манящей, зовущей в путь, дороги, завораживающей тепловозными гудками. Было…

            Пустые глазницы окон, обнесенные металлическим забором, смотрят прямо на маневрирующие по станционным путям составы. Жизнь на станции продолжается.

За углом – школьная площадка. Наверное, тут была в тот злополучный день первого сентября торжественная линейка.

В тени деревьев, за нашей спиной, в скверике у здания, на торце которого огромного размера изображение Спасителя,

на заборчике, сидит группка пацанов. Увидев нас, они встают и подходят.

            – Там можно внутрь пройти…

Школьный двор, на котором скелет какой-то конструкции. Не надо бы тут никаких конструкций…

и вход в спортивный зал.

Цветы и вода.

И первая мысль, которая сразу встречает, она, словно, висит в этом воздухе, совершенно ужасном, каком-то густом, плотном, как вода, что сразу становится сложно двигаться. Ноги как будто ватные. Как будто тут что-то растворено в этой атмосфере. Первая мысль. Господи, какой же он маленький, этот зал!

Пойдемте по кругу. Вдоль стены.

Только, пожалуйста, аккуратно. Смотрите под ноги.

Дети тут по классам, с ними их учителя. Есть взрослые отдельно.

Со взрослыми рядом, напротив учеников, двенадцать офицеров.

Они словно смотрят друг на друга – офицеры, не успевшие спасти детей, и не дождавшиеся дети.

Мы здесь одни, уже достаточно долго, мы подходим к каждой фотографии в абсолютной тишине, мы читаем это невероятное пророчество,

и когда вдруг раздаются детские голоса, мы оба воспринимаем их, как начинающийся нервный срыв.

Но нет, в зал забегает ватага малышей, плотность воздуха которые еще не в силах ощутить.

А за ними, опираясь на самодельную палку, входит старик. Протягивает руку, и строго, но не зло прикрикивает на малышей:

            – Я же сказал, чтоб тихо! А то брать не буду.

 А потом просто ходит. От одной стене к другой. Мы встречаемся иногда с ним, и тогда он что-то говорит.

            – Это всё соседи мои. Вот, на лестничной клетке жили. У меня в подъезде три учителя было. Все, все из этих домов. Всех знал.

            – Учителя настоящие. Знаешь, что ни один учитель не выжил? Все до конца были.

            – А офицеры… Вот эти, двенадцать. Сколько детей спасли, а сами…

            – Я тут каждый день. Я живу в самом ближнем доме. В крайнем подъезде. Все мои соседи, все. Всех знаю. – И он вдруг, напустив строгости на себя, прикрикивает на детишек, – Ну-ка, цыц!

            Чтобы мы не поняли, что плачет.

Хотел отдельный рассказ написать, про сердце, которое умирает. Не хочу. Пока сидел за компьютером, все новостные агентства смаковали сделку Израиля, выпустившего из тюрем за жизнь одного капрала аж тысячу преступников, в том числе и убийц, осужденных пожизненно. Израиль, видимо, не боится, что наделают на свободе эти новые потенциальные убийцы – видимо, он их отловит раньше, чем они что-то наделают. Но даже если и не отловит – убийцы они потенциальные. А капрал – конкретный. Живой. Скажите мне, пожалуйста, неужели есть хоть одна в мире причина, хоть одно в мире требование, которое нельзя выполнить ради того, чтобы все эти дети остались бы живы? А? Неужели есть? Или действительно разум покинул всех – вместе с сердцем – и тех, кто принес в школу бомбы, и тех, кто посмел подумать, что можно не освободить, не выкупить, не попытался спасти их любой ценой?

            Даже на часы смотреть не стали. Пожалуй, теперь в Грозный надо ехать по-любому. Нет-нет. Я не хочу связывать Беслан с чеченцами – терроризм не имеет национальности. Просто это слово – Грозный – как-то уже ассоциируется со всеми конфликтами на нашей многострадальной территории. Ради чего все? Две войны, тысячи погибших, многие тысячи искалеченных судеб. Для чего? Для чего все это повторяется раз за разом, как в Цхинвале? И был бы без Грозного возможен Беслан?

            Осетию проезжаем достаточно быстро. Милиции здесь много, она вся в парадной форме, но нас не трогает. Лишь пост на выезде из Осетии. Остановка – пройдите на пост и зарегистрируйтесь. Дальше все посты наши. Но пока кроме эмоций ничего неприятного – зайди, запишись… Осетинский офицер пробормотал что-то про то, что у них праздник, а на праздник принято дарить подарки, но я его не услышал. Да и эмоции у нас все ушли в другую сторону – не до мелочей в головах, после Беслана-то. На каждом стационарном посту остановка: пройдите на пост, запишитесь. Но пусть, пусть. Мне говорил один бывший офицер – ФСБ-шник, что они специально все пришлые машины переписывают, дабы «пробить», кто едет и что с него можно поиметь. Слышал я и про то, что таким вот образом вычисляются люди, «наследившие» или «насолившие» своей деятельностью местным князькам, но я за собой таких грехов не ведаю – в органах не служил, в операциях не участвовал, и вообще, не замечен, не состоял. Пусть себе пишут. Ингушский постовой задает вопрос:

            – Куда, зачем?

            – В Грозный. Посмотреть.

            – Что посмотреть?

            – Как что? Как люди живут, как город отстроили. Интересно же.

            – Тогда лучше в Магас поезжай. Там красивее. Магас лучше Чечни.

На другом, тоже ингушском, посту я решил сострить. Зря, не надо.

            – Зачем едешь?

            – Президент сказал.

            – Что сказал? Какой президент? Тебе сказал?

            – Наш президент. Сказал, что надо на Северный Кавказ ехать, отдыхать. Вот я и поехал.

            – А кто у вас президент? Этот… Анатолий…

            – Дмитрий. Дмитрий Анатольевич Медведев.

            – А. Так ты турыст, что ли? Так бы и сказал. Что голову морочишь?

Вообще, после Осетии Ингушетия предстала совершенно другой, кардинально. Резко возросло число машин, абсолютное большинство которых – старенькие «Жигули», трешки и шестерки, остатки роскоши двадцатилетней давности, ползущие под троекратным перевесом начинающегося урожая на расставленных колесах. Эти чудеса техники ползут вдоль и поперек, разворачиваются и паркуются. Но гаишникам нет до этого дела, в отличие от Осетии, где служивые прячутся по кустам с радарами или стоят на перекрестках, то есть ведут себя вполне по-российски, в Ингушетии они все концентрируются на стационарных постах, кое-где загороженных бетонными блоками. Зато внутри постов их масса, человек по десять в каждом. А улицы и дороги предоставлены венцам творения российского автопрома второй половины прошлого века, владельцы которых так и не обнаружили в своих машинах тумблеры включения света и рычажки поворотников. Только кнопка клаксона. Машины добропорядочных жителей других регионов плетутся тут в плотном потоке, который со свистом обгоняют крутые иномарки с чеченскими номерами. Ингушетия здорово заселена, дорога проходит по окраинам Назрани. Достаточно много частного строительства. А потом заканчивается Ингушетия, заканчивается большим, единственным на нашей дороге армейским постом. Армейский пост, похоже, находится прямо на границе с Чечней. Стационарный палаточный лагерь стоит прямо около дороги, метров в 200 в поле, и окутан колючкой.

На этом посту с автоматом стоял военный лет сорока, в камуфляже и без погон, и просто пристально смотрел на проезжающих. Мне его взгляд вдруг вселил спокойствие. Как армейские посты в Ливане. Этим ребятам от тебя точно ничего не надо – ни дыхнуть, ни про президента поговорить. Все им понятно.

Со въездом в Чечню вдруг прекратился интерес к нам. Чеченская милиция на посту в километре от армейского, просто отвернулась. Второй пост, на въезде в Грозный, невдалеке от въездной стелы

проигнорировал нас, даже несмотря на то, что мы промахнулись при съезде с трассы в город и развернулись на их глазах.

            Грозный – на удивление большой город. От трассы, проходящей по его южной окраине, сам город отделяют километра три лесопарковой зоны, кое-где, впрочем, застроенной частными домами. Дальше дорога петляет по кварталам частной застройки, мимо каких-то прудов. Частные домики сменяются пятиэтажками, которые, в свою очередь, снова уступают место частным домиками, пересекаем какие-то железнодорожные пути… Транспорта на дорогах мало, это, в основном, все те же жигули прошлого века и маршрутки - Газельки. Иногда встречаются и Мерседесы с Лексусами, но тут их меньше, чем на трассе. Людей на улицах тоже немного, большей частью это группки из нескольких мужчин и женщин, но встречаются и одиночные прохожие, мужчины. Успокаиваю не успевшую переодеться в строгое платье Валюшку – женщины на улицах достаточно свободно одеты, как правило, в легкие цветастые платья и такую же полупрозрачную косынку. Впрочем, в одной из компаний шла женщина с непокрытой головой. Мужчины же в большинстве своем были в традиционной шапочке. Я это так подробно к тому, что Валя работала в тот момент с чеченской девушкой из традиционной чеченской семьи. И всегда с круглыми глазами рассказывала о ее судьбе, о том, как ее выдают замуж за парня, которого она видела лишь однажды, и о том, как пару лет назад она впервые после долгих лет попала в Грозный, не узнала его, а в добавок была забросана чем-то, типа помидоров, парнями из проезжавшей мимо машины, поскольку была в брюках. Я к этим рассказам относился примерно так же, как к рассказам о нравах староверов в глухих деревнях: да бывает. И у нас бывают самодуры, и у чеченцев, а как же. Но напряжение оставалось. Собственно, оно никуда и не делось – малость людей на улицах не позволяла сделать вывод о безупречности этого спокойствия вокруг.

            Город действительно большой – едем по нему уже километров 10, а все не в центре. Но уже идут кварталы городской застройки, это в основном, пятиэтажки. И они отличаются от пятиэтажек всего остального Советского Союза. Они тут облицованы плиткой. Следов войны и разрушений в Грозном больше нет, все либо перестроено, либо вот так закрыто декоративной плиткой.

            Центральная часть города – огромная стройплощадка. Тут кое-где перекладывается асфальт на улицах, кое-где - ремонтируют тротуары. Но людей почти нет.

Грозный – Сити практически уже освобожден от заборов

Но ощущение, что едешь по стройплощадке, не покидает. Так и вкатываемся на центральную площадь.

Время – шесть вечера. Людей по-прежнему нет, город пуст. Стоянка перед мечетью

и комплексом правительственных зданий пуста, просто до неприличия. Кстати, если по улице, что идет на верхней фотографии прямо, мимо здания с куполом и флагом, пройти метров 500, упретесь в будки прямо на проезжей части, с металлическими рогатками, напоминающими противотанковые ежи, с угрюмыми ребятами в черной униформе. Дальше ни проезда, ни прохода нет. Там президентский дворец, спасибо ему,

 Спасибо везде, справа на следующем кадре,

Как и Путину, улица чьего имени уходит перпендикулярно той, на которой мы стоим.

Еще один ракурс, захватывающий всю стоянку на площади, мечеть и Сити.

И мы стоим на этом огромном пустом пространстве, совсем, одни, только первая проехавшая за последние пять минут мимо нас машина побибикала, а Валя поспешила сесть в нашу машину: «Хватит!»

            Пожалуй, и правда, хватит. Нет, все может быть, не так. Это все – совпадения. Или вообще неправда. Сегодня воскресенье, начало седьмого вечера, здесь еще жарче, чем в Москве. Наверное, людей нет потому, что они все за городом, в лесопарках и на берегах водоемов. Или они дома прячутся от жары. Но я почему-то не верю. Мы в этой поездке гуляли много где. В Эрзуруме и Карсе, в Ване и Гюмри, в Ереване и Тбилиси, в Батуми и Владикавказе – гулять на улицы выходят беззаботные, веселые люди с детьми. Но не здесь. Здесь пусто. Знаете, какая аналогия пришла именно вот в этот момент? Все пятиэтажки облицованы камнем. Чтобы скрыть следы разрушений, выбоины от пуль и осколков. Да, их теперь не видно. Но они остались, там, внутри, за декоративной плиткой. Никуда не делись, просто их не видно. Откроется Сити, наведут лоск на тротуарах и дорогах, все будет очень хорошо, внешне. И будет Грозный и дальше хранить такое показное, демонстративное спокойствие и благополучие, а что там, внутри? И есть ли там что-то? Этакий совершенно, демонстративно благополучный, внешне отстроенный и облицованный город. Мне показалось, мертвый. «Спасибо»?

            Очень хочется уехать. Потом я буду ругать себя, что не подошел к людям, не спросил ни о чем, не посмотрел на полки магазинов… Но я испугался этой всеобщей пустоты. Она, прямо, накрыла. Так мы и ехали с Валюшкой, даже не помню, говорили вслух, или думали одновременно. Посты в темноте перестали нас тормозить, попрятались куда-то внутрь себя, и мы ехали и думали. Об одном и том же. О том, что, конечно, худой мир всегда лучше – я в Косово писал – хорошей войны. И если есть какой-либо способ прекратить конфликт, его надо использовать. В этом смысле Рамзану спасибо, без ироний. И Ахмату. Но воевали-то зачем? Я не знаю, чего хотела Чечня Дудаева, но Чечня Кадырова получила больше. Власть – абсолютна. Спокойствие – такое, что аж давит. Да и поток финансов из федерального бюджета может оценить только Аллах. Победила? А Россия – она что, этого хотела? Спокойствия? Которое, в результате, купила? Тогда воевала-то зачем? Или она дважды разрушила Грозный, чтобы потом его восстановить так, что даже Рамзан потерялся, откуда столько? Уважаемые распорядители, я вам с удовольствием покажу массу мест в России, которые разрушены безо всяких войн. Восстанавливай – не хочу. Знаете что еще интересно? Пара-тройка лет, и восстановится Цхинвал. Так же облицуют раны плиткой, замостят дороги, а может, и Сити построят. И так же останется под декоративной плиткой пустота выбоин от снарядов и пуль. Вот еще что. Казалось бы, у Грозного и Цхинвала прямо противоположные истории. В первом оружием подавляется бунт сепаратистской провинции силами метрополии. Во втором более сильный покровитель не дает метрополии подавить бунт сепаратистской провинции. А результат – один. Пустота. Впрочем, не политик я ни разу, и уж тем более, не проповедник. Так, распереживался что-то. Аж заехал не туда.

            Пост на выезде из Ингушетии перекрыт шлагбаумом, и мне показалось, что инспектор делает знак рукой. Начинаю выезжать влево. Но тут уже он начинает отчаянно жестикулировать. Стоп. Аккуратно пячусь и иду разбираться.

            Да, в темноте принял жестикуляцию регулировщика, разговаривавшего (оказывается) по телефону, за указание к направлению движения. Нет, не пьян. И на встречку еще не заехал. Так, только, слегка, одним колесом. Да, турист. Да, понравилось. Да, больше не буду. Буду внимателен. До свидания.

            Наверное, не разводка, иначе не отпустили бы. Наверное, слишком устал сегодня – эмоционально. Цхинвал, Беслан и Грозный. Но ночевать я хочу в России. То есть, совсем в России.

            Снова Осетия. Тут дороги оживают, на постах люди по-прежнему в белых рубашках, но я им перестал быть интересен. В селении Брут пост с радаром переместился в другой конец, но он есть. А знаете, это тоже признак спокойствия. Менты ведь тоже боятся, когда неспокойно. Кабарда. Пост Гаи, сужение между бетонными блоками, по краям которых с автоматами наперевес инспекторы. Медленно проезжаем под знак рукой у линии «стоп», уточнив на всякий случай через опущенное стекло, можно ли. Можно. В Кабарде хорошая дорога, большей частью – приличная магистраль. Недоделан только кусочек объездной Нальчика, и я бы проскочил неочевидный поворот с невнятным знаком, если бы не взмах палочки из темноты. «Вам же на Ростов? Тогда направо. Не устали, все в порядке? Счастливого пути». В Пятигорске останавливаемся в гостинце «Спорт», расположенной в трибунах стадиона, примыкающего к парку. Вернее, сначала мы нашли парк, и Гармин там обозначил этот «Спорт», только предложил ехать к нему напрямую, по аллеям парка и лестнице, поэтому мы, оставив машину перед входом, прошлись пешком. А «Спорт» используется по своему прямому назначению – там в половине номеров живут спортсмены. А вторая половина сдается на основе почасовой оплаты. Что ж, тоже спорт, и парочка перед нами долго не может понять, как это – отдельные кровати в двушке в «Спорте» на три часа. Нас тоже меряют взглядом, но нам-то как раз нужны кровати отдельные, и администратор вздыхает с явным облегчением. Трудно, видимо, выполнять несвойственную тебе работу. Поселившись, возвращаемся через парк. В открытых кафешках гремит попса, подвыпившие парочки в обнимку и «троечки» с пивом прогуливаются по дорожкам, и мы съедаем на открытом воздухе шашлык, глядя, как гуляет и веселится Пятигорск. Как Владикавказ, Ереван, Батуми и Тбилиси, Гюмри и Карс. Мы дома.

            Еще будет целый день дороги, с заездом в Ростов, с попыткой объяснить мне, что я пил, двух субъектов в форме, назвавших меня «батей» и отставших сразу после моего настойчивого предложения ехать в Ессентуки в клинику, будет неумелый развод лейтенантика в грязной белой сорочке за Ростовом на тему знака, стоявшего в куче щебня, только что сдвинутого бульдозером, про что будет рассказано мне, а не Валюшке, которая за рулем, будет ночевка перед Воронежем с предупреждением об отключении воды ночью, которое не состоится… Но дома мы окажемся именно здесь. В гостинице «Спорт» Пятигорска.  Ох, какой непростой день.